"Если Вы желаете поделиться своими воспоминаниями, присылайте свои фотографии (*.jpg) и воспоминания (*.txt)
на e-mail ПЕРВОЙ !"
Drey16@yandex.ru
Воспоминания Аскольда
Ивановича
Нефёдова
22 июня мама как всегда отправила меня в баню, и, уже помывшись, я услышал в раздевалке возбужденный разговор двух только что вошедших мужчин. Состояние их было такое, что банщик вынужден был поинтересоваться, что их так взволновало. - Война! - вот что ответил один из них. Возбуждение распространилось на людей, бывших в бане, и наконец до меня также дошел смысл сказанного. Что мог думать на этот счет мальчишка, которому едва исполнилось четырнадцать лет? Мог ли я оценить услышанное тогда? Конечно же, нет.
В представлении моем Красная Армия была непобедимой. Возглавлял страну отец родной - Сталин. На вооружении были «ворошиловские килограммы», пелась песня «Если завтра война», в которой были слова «И на вражьей земле мы врага разгромим малой кровью, могучим ударом...». Все мы имели значки «Ворошиловского стрелка», так как иногда ходили
стрелять в тир из мелкокалиберных винтовок.
С продуктами наступило резкое ухудшение - ввели какие-то коммерческие цены. Мама мне ежедневно выдавала двадцать или тридцать копеек на столовские обеды, я ходил и покупал обед на вокзале. Тревожное состояние передавалось и детям. По радио шла неутешительная информация. Наши войска оставляли город за городом. На ходовых перекрестках появились призывы и лозунги - «Родина-мать зовет» и т. п. Из старшеклассников стали организовывать истребительные батальоны. Появились первые самолеты немцев и, соответственно, первые залпы наших зениток.
Уж как-то повелось, что за продуктами я ездил на велосипеде в Пушкин, там еще можно было купить и масло, и сыр. И вот в одну поездку я был свидетелем того, как наши истребители садили немецкий «юнкерс» на военный аэродром Софии, это между Павловском и Пушкиным. Раздавались пулеметные очереди, наши тупоносые крутились, почти колесами садились на фюзеляж «юнкерса» и наконец приземлили его на поле.
Но фронт приближался, и началось строительство оборонительных сооружений. Вместо вернувшейся из Ярославля сестры мама отправила туда меня, так как сестра в это время устроилась работать воспитателем в
детский сад.
Нас посадили на машины и повезли в район совхоза Федоровское, на берег Ижоры. Народу согнано было очень много, в основном женщины, девчата, пожилые мужчины и пацаны вроде меня. Тысячи! Задача, поставленная военными инженерами, была очень конкретна - вырыть противотанковый ров вдоль левого берега Ижоры. А уж какой протяженности, представить даже себе не могу. Нормы давались очень жесткие: на человека в день приходился участок длиной в три метра, а объем перебрасываемой земли подходил к пяти-шести кубическим метрам. Руки кровоточили от лопаты, но мы копали, пели песни. Утром каша, хлеб, чай. В обед - чечевичный суп, каша и вечером каша, хлеб, чай из походных кухонь. В шесть утра подъем, в семь - начало работ с обеденным перерывом до семи часов вечера. Засыпали моментально в наспех сделанных шалашиках.
В Павловске появилось очень много военных. Спешно велась маскировка электростанции, горсовета, вокзала. Нас опять мобилизовали делать завалы в район Тярлева. Пилили вековые сосны и перекрывали ими просеки.
По ночам вел артиллерийскую стрельбу бронепоезд, который на ночь укрывался в Дубовой аллее. Там была срочно сооружена железнодорожная ветка. Второй бронепоезд дислоцировался в районе Ивановского леса (Александрова дача), куда также была проложена специальная ветка. Наши артбатареи стояли в районе казарм недалеко от кладбища и вели интенсивный огонь. Во дворе нашего дома были вырыты убежища и противоосколочные щели, где мы, ребята, прятались во время обстрелов. Родители-то наши находились на работе, в основном в Ленинграде, а
мы предоставлены были самим себе.
Наступил кульминационный момент. В конце нашей улицы в растерянности стояла группа красноармейцев вместе с лейтенантом. Видимо, они уже делали попытки прорваться в сторону Ленинграда, но везде натыкались на немцев. «Уничтожай технику! - скомандовал лейтенант и первым разбил о столб телефонный аппарат. Винтовки также были разбиты о деревья. «Разойтись по одному!» - последовала команда, и люди стали поспешно куда-то исчезать. На меня эта сцена произвела страшное впечатление. Рушились вера и надежда на что-то бывшее у нас в мозгах непобедимое и крепкое.
Все магазины и лавки Павловска были раскрыты. Народ, который оставался еще в Павловске, тащил, что мог, на себе. Даже мы притащили чечевицы, не предполагая, как она нам поможет в дальнейшем. Мало кто представлял, что буквально через некоторое время негде будет купить продуктов, не будет электричества, воды да и всего того, чем жил человек. То есть судьбы людей будут так искорежены, что все тяготы и
недостатки прошлого времени покажутся благом.
Я увидел первого немецкого солдата из окна нашего дома совершенно неожиданно. Он лежал на перекрестке улицы Красных Зорь и нашего переулка и устанавливал ручной пулемет на подставке, затем дал короткую очередь... Из-за дома Высоцких с поднятыми руками вышло несколько красноармейцев. Затем вдруг откуда ни возьмись появились еще немецкие солдаты и стали их обыскивать. Немецкий пулеметчик по-прежнему лежал на выбранной позиции. Затем, не видя больше опасности, встал и начал оправляться неподалеку. На шее какой-то завязанный в узел яркий шарф, рукава мундира засучены, на голове каска, на ногах - с широким раструбом сапоги. Я смотрел на него из-за занавешенного окна нашего жилища, мама сидела за столом, положив голову на руки. Какие мысли и думы роились у нее в голове? Страх за дочь, да и за меня, да и за все наше будущее. В глазах мамы я увидел страх, и мне он тоже передался.
23 или 24 сентября немецким командованием был издан приказ о том, что все мужское население в возрасте от четырнадцати до шестидесяти лет должно явиться для регистрации в комендатуру. После долгих раздумий в расчете на то, что я ведь еще мальчишка, мама решила отпустить меня. Более опытные родители, например, Зеленковы не пустили своих ребят регистрироваться. А вот я, Ленька Зайцев и Вовка Смирнов пошли в комендатуру.
Мужчин разного возраста оказалось очень много, и всех нас после регистрации взяли под охрану и загнали в помещения железнодорожной школы. Страшно хотелось есть, полная неизвестность о том, что с нами собираются
делать дальше, терзала души людей.
Высказывались различные предположения, но все мы были людьми и верили в какую-то справедливость. Проснулся от криков и команды на выход. Люди выходили из подвала, проведя мученическую ночь. На наше счастье за оградой нас уже разыскивали родственники. Увидел и я маму. В руках у нее была миска с едой. На всю жизнь запомнил я тогда вкус чечевицы и корочки хлеба. На глазах женщин были слезы и немые вопросы, на которые никто не смог им ответить. Снова раздались резкие команды. Вновь нас построили и под охраной автоматчиков повели. Женщины провожали нас до выхода из города, где-то в районе деревни Пязелево охрана запретила им дальше идти. Так и я распрощался с мамой в полном неведении, что ждет меня завтра. Очевидно, что и у мамы был груз тяжести на душе.
Прошли деревню Пязелево. Стали подниматься по дороге к Покровке. По обеим сторонам лежат в различных позах вздувшиеся трупы наших солдат, лошадей и сожженные автомашины. Сбитый наш ястребок почти на самой обочине лежит с отломанным крылом и пропеллером, пилота не видно. Но все мы уже присмотрелись к подобным вещам. То ли какая-то обреченность довлела над нами, то ли еще какое-то ранее не известное чувство возобладало, но ни возгласов отчаянья, ни стонов не было.
На ночь загнали в какие-то сараи, ни о какой еде речи и в помине не было. Ночь прошла ужасно, так сарай был набит битком. Можно было только сидеть. Испражняться было также невозможно. На счастье нашелся ковш, и все по очереди стали писать в него и выливать в какую-то
щель.
К концу следующего дня наша колонна вошла в деревню Выра, и тут мы увидели цель нашего похода. Это была громадная территория, огороженная в несколько рядов колючей проволокой на самой окраине деревни. Неподалеку виднелись длинный сарай - видимо, колхозный хлев - и массы военнопленных, толпами стоявшие на определенном расстоянии от колючки и смотревшие на нас, вновь прибывших. Счет времени был потерян, и время узнавалось по тому, как выстраивалась очередь за едой. Было это около 12.00, но я стоял в такой длинной очереди, что уже и не рассчитывал, что придет мой черед. Как же был я наивен, полагая, что меня накормят по-людски.
Когда до раздачи оставалось передо мной сто-сто пятьдесят человек, кто-то спросил, есть ли у меня посудина. И тут я заметался в поисках. Выскочил из очереди и стал искать какую-нибудь банку. Найти банку! На столько тысяч людей, оказавшихся в подобном положении за колючей проволокой, свалилось такое! Около рва нашел лист лопуха, на счастье еще не съеденного. Свернул кулек и вовремя успел, так как оставалось десять-пятнадцать человек. Брали кто во что горазд - в пилотки, в консервные банки, в бутылки без горлышка, в железные воронки. У запасливых были котелки. Очередь моя подошла, и плехнули мне похлебки в лопуховый кулек. Чего только не было в ней. И очистки картофельные, и брюква, и еще какая-то мерзость. Но я съел это за один прием и не почувствовал отвращения. Очень хотелось встать второй раз, но кто-то предупредил, что за такие попытки привязывают колючей проволокой к столбу. Я не сразу поверил, но рисковать
не стал.
В один из дней я был потрясен и подавлен. В дальнем конце лагерного поля выкопали отхожий ров, поперек которого положили жерди. Люди заходили на них и справляли нужды. Подойдя ко рву, я увидел барахтающегося в нем солдата, который пытался выкарабкаться. Я сбросил ему жердину, однако это не взбодрило его, он очень вяло прореагировал, отрешенно махнул рукой и, произнеся: «Это конец...», перестал карабкаться. Возможно, он представил себе, что если даже и выкарабкается, то, будучи весь в дерьме, станет парией - его не будут подпускать на близкое расстояние. А это смерть! Я отошел от рва, сказал кому-то об этом. Человек развел руками: что, мол, тут поделаешь. Всех нас ждет такая же участь.
Однажды нас погнали рубить прутья для изготовления противоснежных щитов. Рядом было поле, недалеко лесной массив, да и сама местность бугристая, вся в кустах. Было нас около пятидесяти человек и два конвоира, у которых не было особого рвения к охране. Мы с Ленькой немного отошли, делая вид, что рубим в новом месте.
Пошел дождь, через некоторое время скомандовали конец работы, и все побежали к месту обеда. А мы вдвоем молча остались в какой-то рытвине. Думаю, что нас не хватились сразу, так как шел дождь и всех торопились привезти в лагерь. Мы же осмотрелись, сориентировались, темнота быстро наступала, и смело пошли по полю по
направлению к Гатчине и в темноте вышли на шоссе.
По дороге к нам в темноте из придорожных кустов вышла группа гражданских людей. Оказывается, по приказу администрации из концлагеря были выпущены гражданские лица возрастом до четырнадцати и свыше шестидесяти лет. Они шли и в Пушкин, и в Павловск, и в Софию. Машин по дороге не было. Шли довольно ходко, миновали несколько деревень. В некоторых домах светились огни, лаяли собаки, но никто не выходил. Появилась усталость, и кто-то предложил заночевать в одной из деревень. Все согласились, и мы свернули в какой-то проулок. Увидев на дальнем конце баню, решили переночевать в ней. Появилось предложение сварить капусты в банном котле. Нашлась на огороде и картошка с луком, у кого-то имелись спички. Сварили без соли щи и уснули как убитые, радуясь свободе и не думая о будущем.
Какая наивность! Но кто в такой ситуации может анализировать будущее, кто из нас «предвидящий»? Даже старики об этом не думали, а мы, дети, тем более.
Утром всех разбудил один из стариков и сказал, что двое уже ушли раньше. На дворе было еще темно, но чувствовалось начало рассвета. Мы быстро поели вареной овощной смеси и тронулись в путь. Оглянувшись, я увидел, что хозяин дома смотрит из окна. Видимо, радуясь, что непрошеные гости ушли со двора. Нас осталось пятеро. Мы шли по дороге, не думая об опасности при встрече с немцами. Уже начали проезжать машины. Прошли еще несколько деревень. Крестьяне смотрели нам вслед, выходили на обочину шоссе. Шли целый день. Где-то перекусили вареной картошкой. К концу светлого времени увидели впереди себя на расстоянии километра шлагбаум, около которого
толпился народ.
Тут наш оптимизм рассеялся, хотя некоторые из нас имели твердое намерение идти прямо. Вот тут, видимо, я впервые в жизни принял самостоятельное решение не лезть на пролом. Я шагнул вправо, Ленька за мной и, пройдя большой крюк, мы присели в кустах. А группу у шлагбаума уже куда-то вели. Свернув в поле, мы с большой осторожностью продолжали идти по направлению к Гатчине, и как-то внезапно оказались на ее окраине, и, что самое ужасное, столкнулись нос к носу с немецким часовым, охранявшим какой-то объект. К счастью, он лишь посмотрел на нас, да вдобавок какая-то местная жительница в этот момент окликнула нас. Попросила достать из поленницы охапку дров. Затем позвала в дом и угостила лепешками. То ли она увидела на наших лицах голодное выражение, то ли юность наша, напуганная встречей с часовым, вызвала в ней материнское участие, но мы были ей очень благодарны, и расставаться не хотелось. Мы тепло попрощались с нашей сострадательницей и пошли дальше.
Благополучно прошли деревню Романовку, где уже были указательные надписи по-немецки и стрелка, указывающая направление на Павловск.
Чего опасались, то и произошло при выходе из Антропшина. Было уже около пяти-шести вечера, когда нас остановил какой то немец и знаками дал понять, чтобы мы шли по направлению к работающим в поле людям, перекапывающим картошку и грузившим ее на повозки. Кому пожалуешься, что ты голоден, что тебе надо идти домой! Мы оказались совершенно бесправными людьми, с которыми можно делать что угодно, творить любой произвол, а при попытке неповиновения убить. Тем не менее при полной темноте мы были отпущены. Отпущены не то слово - выгнаны со двора одного из
домов, куда сгружали выкопанную картошку.
Впереди темнота и отдаленный грохот артиллерии где-то правее Павловска. Решили идти. Будь что будет. Миновали благополучно деревню Пязелево, хоть окна домов светились и раздавались гортанные голоса. В районе железнодорожного моста свернули в сторону и пошли по местам наших детских игр, через заросли бузины и около одиннадцати часов пришли в свой двор, боясь войти в дом. По нашей улице проезжали автомашины, а мы сидели около нашего огорода и ждали появления кого-либо из знакомых. Через некоторое время в дверях дома показалась Женя Баландина. Она была поражена, так как нас считали погибшими. Узнав, что в доме немцев нет, мы вошли.
Материнскому счастью не было предела, хоть мама и не была щедрой на ласку. Нагрела воды, посадила меня, как маленького, в корыто и вымыла. Вшивое белье выбросила на холод и накормила. Я ел и не мог утолить голода. Глаза матери с беспокойством следили за пищей, исчезающей с большой скоростью. Накормить меня было невозможно. Неосторожно произнесенные слова мамы - «Ты как волчонок!» - отрезвили меня. Я был переполнен обидой, не зная, что мать и сестра также были голодны. Оказывается, пока я сидел в концлагере, все жильцы нашего дома по нескольку раз сходили на поля и, по мере везения, запаслись капустными листьями и кочерыжками. Люди чувствовали
приближение страшного голода.
В поисках съестного мы с мамой часто ходили на рынок. Меняли, что могли. На хряпу, на картофельные очистки, на какую-то дуранду. Люди умирали от голода. В районе рынка у пожарной части повешен мужчина на столбе, на груди бирка - «Людоед». Иногда на рынке предлагался за баснословную цену студень. Оказалось, из человечины. Люди пытались изыскать помощь у городской управы. Но и она была беспомощна. Тем не менее после неоднократных туда хождений маме предложили работу в тыловой немецкой части по переборке картофеля. Это было спасением на какое-то время, так как маме удавалось приносить домой часть гнилой картошки и очистков.
Я научился шить домашние туфли из красного сукна с войлочными подошвами. Маме удавалось их поменять на кое-какую еду в виде мороженой картошки и высевок, а также овес. Мама варила хоть жидкий, но овсяный кисель.
С трудом удалось уговорить одноногого старика о помощи ему. Дед в империалистическую войну был в плену в Германии, немного говорил по-немецки и целый день ножовкой пилил дрова для их кухни. И если для кухни он кое-как успевал, то на большее его не хватало. А большее - это каждый солдат считал своим долгом взять пару охапок пиленых дров. Это я понял и предложил свою помощь. Дед вынужден был согласиться. Так нам стали перепадать кости и кухонные
отходы.
Да, зимой 1941/1942 года Павловск представлял ужасное зрелище. Наш дом пионеров (бывшая лютеранская церковь) стал конюшней. Кинотеатр был превращен в солдатхауз с кабаре и варьете. Школа напротив нашего прежнего дома превращена в автогараж. Гаражные боксы на фасадной части школы немцы делали капитально, на века. Деревянные постройки разбирались на дрова. Спиливались вековые дубы и мачтовые сосны, отправлялись в Германию. Ранней весной, только лишь оттаяла земля, стали увозить верхний слой земли с опытной станции в «Красном Пахаре».
В один из весенних дней мы с мамой решили сходить на поле за хряпой. Некоторые знакомые уже бывали под Колпино и принесли мороженую хряпу, которая появилась на рынке за баснословную цену. Дорога к Колпину была полна тревог и опасностей, так как вела к фронту. Миновали обсерваторию, затем во избежание встречи с патрулями подались вправо. Пройдя немного, увидели следы разворошенного снега и поняли, что здесь, в поле, уже пусто. Пошли еще полтора-два километра, будь что будет, хоть и видели вдали в деревне немцев. Опять наткнулись на поле и стали ворошить снег. Да, нам повезло! В замерзшей земле
торчали капустные кочерыжки. Это было счастье!
Сравнительно быстро мы набрали небольшие мешки и тронулись обратно. Мы так были обессилены, что решили идти напрямую по деревне. На нас обратили внимание, окликнули, но мама, показав кочерыжку, как-то реабилитировала нас. Я до сегодняшнего дня помню запах жареных лепешек из хряпы! А щи из нее, хоть и пустые, вселяли надежду на дальнейшую жизнь. Через некоторое время сходили еще два-три раза. Я, естественно, упрощаю ситуацию. Что-то еще добывалось. Однажды всю ночь простояли во дворе рядом с теперешним кафе «Лакомка». Раньше там стоял деревянный дом. Какой-то предприимчивый человек организовал продажу тухлой конины. Где-то у немцев убило лошадь, и они не преминули воспользоваться этим и через кого-то стали продавать. Так удалось приобрести три-четыре килограмма конины. Это было верхом мечты о сытости!
Весной решили перебраться в Пязелево. Это был правильный шаг, так как в окрестных селах и деревнях за труд можно было раздобыть овощей. Мама шила крестьянам одежду. Швейная машинка - основа нашей жизни. Меня же взяли на трудовую повинность по добыче гравия в каменоломне для ремонта дорог. Руководил работой молодой еще человек, лет тридцати пяти - тридцати семи, обрусевший финн или чухонец, как мы их звали тогда. Конвоя не было. Приезжали повозки, их грузили щебнем, и, пока его отвозили, мы были обязаны заготовить новую партию. Для этого надо было забраться на высокий обрыв речки Поповки и, надолбив киркой щебень, сбросить вниз. Нас было десять-двенадцать человек, и мы по очереди или долбили, или грузили. За работу давали сухой паек на неделю. Ерунда,
конечно. Но это паек! И три оккупационных марки.
Шло лето 1942 года. Вернее, кончалось. Мама даже умудрилась за какие-то деньги купить козу. Так у нас появилось молоко. По руслу речки Поповки вверх мы с мамой делали вылазки в заросли шиповника и собирали его плоды. Это было важное пищевое добавление. Его было очень много, и мама делала даже запеканку. Конец 1942 года был богат событиями военного характера. Известия о той или иной операции какими-то путями доходили до нас, живущих по ту сторону фронта. Доносились вести о Невской Дубровке, о боях в районе Усть-Тосно. А однажды мы были разбужены ночным шумом входящих войск. Накануне в направлении Колпино шла канонада. Оказалось, что в Пязелево входили части испанской Голубой дивизии, потрепанной под Красным Бором, где она занимала оборону. Дивизией командовал ближайший сподвижник генерала Франко генерал Инфантес.
Наутро многие дома были заняты кричащей солдатней в немецкой форме, но с нашивками на рукаве в виде перекрещивающихся стрел фалангистов. Штаб дивизии разместился в селе Покровском.
Несомненно, основная часть состава дивизии состояла из добровольцев. Судя по внешнему виду - облику, поведению, одежде - это в основном были крестьяне. Можно, конечно, ошибиться, но что люди-то были малограмотные - бросалось в глаза. С приходом испанцев, занявших оборону в районе Пушкина и расположившихся в нашем районе, давление на гражданское население со стороны немцев значительно убавилось, хоть и функционировали их
комендатуры.
Легче стало добывать продовольствие за счет каких-то товарообменов. Тем не менее испанские офицеры держали себя высокомерно, это были идейные фалангисты, от которых доставалось и солдатам. Поэтому население с офицерами не общалось, да в этом не было и необходимости. Очевидно, что особой близости между немцами и испанцами не наблюдалось. Так, например, испанцы называли немцев «квадрата кабеса» - квадратная голова. Мы стали чувствовать себя более свободными, по крайней мере в части перемещения в зоне местожительства. Солдаты обращались за разными услугами к населению и оплачивали это продуктами. Снабжение их продовольствием было прекрасным. На помойках лежали гнилые или подмороженные лимоны - для нас это был эликсир жизни. В рацион питания испанцев входили различные продукты: белый хлеб в виде булочек, похожих на наши городские (по-испански хлеб - пап, мясо - карне, картошка - потата), запомнился суп из какого-то очень крупного гороха.
Наша артиллерия, видимо, имела хорошую разведку, так как огонь ее был очень эффективен. На Новолисинской железнодорожной ветке по немецкому графику появлялись дальнобойные орудия, обстреливавшие Ленинград. С настоящим выстрелом одновременно в другом месте производился фальшивый. Но наши снаряды ложились на настоящие позиции, и немцы вынуждены были убираться. Немецкие орудия стояли на платформах. Было видно, как ствол устанавливался под определенным углом и
производился выстрел. Иногда был виден даже снаряд.
Летом 1943 года однажды ранним утром к нам в дом пришли двое - полицай и немец - и приказали срочно собираться с вещами и едой. Попытки выяснить, что, куда и как вызывали раздражение у посыльных. Мама наскоро собрала, что нужно, и меня под конвоем повели к дому старосты, где уже толпились два десятка парней. Нам приказали залезть в крытые машины. Я распрощался с мамой, провожавшей меня со слезами на глазах. Нас погрузили, и машины тронулись.В селе Покровском к нам еще добавилась партия парней из Антропшина, Покровки и Пушкина. Вся колонна машин ехала в неизвестном направлении. Что творилось в душе мамы при виде того, как сына увозят в неизвестность враги-пришельцы? Или мы уже смирились с неизбежностью чего-то страшного? Думаю, что нет. Какая-то надежда, что ты выживешь, что тебя не прикончат ни за что, ни про что, всегда была. Видимо, и мама жила такой надеждой. Никто из провожавших матерей не рыдал - очевидно, чувства уже притупились. Даже у матерей!
Еще было светло, когда машины остановились в каком-то селении, и нам приказано было вылезать. Мы вылезли и увидели, что находимся на территории, окруженной колючей проволокой. Позже мы узнали, что нас привезли в поселок Тайцы, в бывший лагерь военнопленных. Конвоиры приказали нам занимать места в бараках. В бараке, куда нас загнали, находились дощатые двухъярусные нары. Последовала команда спать, мы перекусили тем, что положили в наши мешочки наши родные, и завалились на нары. Страха почему-то
не было, ночь прошла быстро.
Утром раздалась команда «Ауфштейн» - «Подъем!», построили нас на плацу перед бараком в одну шеренгу и объявили следующее: в связи с тем, что большинство из нас всячески уклонялось от отправки в Германию, увиливало от работ и представляло потенциальную опасность для германской армии, будучи вовлеченными в партизанское движение в прифронтовой полосе, германское командованье решило изолировать молодых людей и привлечь их к трудовой повинности с содержанием в лагерях.
На завтрак кружка мятного чая с сахарином и кусок хлеба, затем построение и отправка на работы в разные места. Сейчас уже не восстановить в памяти, с чего началась работа. Знаю только, что самым памятным на всю жизнь осталась совковая лопата, которой столько переброшено земли и щебня, что руки немели от рукоятки и мозоли кровоточили до тех пор, пока руки не покрылись защитным панцирем из твердых мозолей.
В полдень - обеденный перерыв, черпак баланды и вновь «арбайт» до 5 часов. Затем чистка инструмента, построение и возвращение в лагерь. Ужин с куском хлеба и эрзац-кофе. Голодом, конечно, не морили, но все мысли были направлены на поиск дополнительной
еды.
В Тайцах пробыли недолго. Вновь пришли автомашины, и нас отправили в Красное Село. Это была восточная окраина города. В ясные дни Ленинград, его высокие шпили храмов было достаточно хорошо видно. По дымкам разрывов обозначалась линия фронта. Нас разместили в помещении деревянного здания школы. Рядом находилась немецкая танковая часть. Танки размещались в укрытиях, а сами танкисты жили в бункерах с тройным накатом.
В какое-то воскресенье решили истопить баню, благо дров много, вода родничковая рядом. Мы парились и мылись в нескольких банях. Немцы с удивлением смотрели на отощавших парней, которые выскакивали из парной и барахтались в снегу или же ныряли в ледяной источник. Они стояли и качали головами, восхищаясь увиденным зрелищем. Да уж эти загадочные русские! Откуда это у них выносливость, мол? Ведь мальчишки совсем! А нас распирало от избытка чувств! Баня действительно может делать чудеса даже в самых экстремальных условиях. А на следующий день немцы решили также помыться и оставили нескольких ребят топить бани. Но куда им до нас, терлись носовыми платками. А мы соломой или шероховатым плоским камнем.
Использовались электронные ресурсы:
- 1.О Павловске с любовью...
- www.pavlovsk-spb.ru
- 2.История города Пушкина
- pushkin-history.info
- 3.Государственные архивы РФ, хранящие фотодокументы о Великой Отечественной войне 1941-1945гг.
- victory.rusarchives.ru/index.php?p=21&arh_id=27&page=9
