Неофициальный сайт школы №1 города Коммунара.Воспоминания. Вдали от причала.

Воспоминания жительницы деревни Антропшино Антонины Ивановны Киселёвой, которая во время войны была рулевым, а затем вторым помощником капитана буксира на Ладоге.

Вдали
        от
            причала




25 июля 1943 года был День Военно-Морского Флота, а мы третьи сутки болтались на рейде в бухте Морье. Нам приказали вывести на буксире две баржи и держать их подальше от берега, пока не утихнет шторм. "Никулясы" стояли на двух якорях. Работали обе машины, а все равно нас понемногу сносило. Вблизи берега камни, в такой шторм разбило бы в щепки.

Волна на Ладоге крутая. Качало так, что некоторые матросы не могли сидеть в каютах. Во время ночной вахты я постоянно видела на мостике кого-нибудь из ребят. Из Новой Ладоги пришли три озерных буксира. У "Морского льва" в озере оборвало одну баржу. "Гидротехник" ходил на розыски, вернулся пустой. Баржи, которые привела "Беларусь", поставили на якорь. Но они не удержались. За какой-то миг их выкинуло штормовой волной на берег. Горько было видеть, как на твоих глазах погибал груз для Ленинграда - тем более такой ценный, как нефть.

На рейде оставили только два буксира - наши "Никулясы" да "Орел". Оба парохода - ветераны "Дороги жизни". Они ходят по Ладоге уже третью фронтовую навигацию. "Орел" первым из всех судов начал водные перевозки в осажденный Ленинград. 12 сентября 1941 года наш сосед по рейду доставил из Новой Ладоги в Осиновец две баржи с зерном. Но причалить их к пирсу не удалось. Пирс был старый, полуразрушенный, а дно - мелкое, каменистое. Разыгрался шторм, и обе баржи разбило о валуны, слегка затопленные водой. После шторма размокшая мука была все же выгружена и отправлена в Ленинград.

Теперь "Орел", как и наши "Никулясы", держал на буксире баржи с мукой. За три дня болтанки на рейде хлеб на обоих пароходах кончился. А к баржам не подойти, да и брать с них муку нельзя. Обидно было одним оказаться на отшибе, когда все остальные корабли собрались вместе у пирсов. К обеду ветер немного утих. Из диспетчерской порта мы получили наконец разрешение подвести баржи к пирсу. Сделать это было нелегко. Волны по-прежнему с ревом накатывались на корму. Когда матросы начали выбирать якоря, перепутались цепи. Из-за этого "Никулясы" отстали и пропустили "Орла" вперед.

При подходе к пирсу сразу почувствовался праздник. На всех кораблях были вывешены флаги. На палубах танцевали под патефон или гармошку. А нам сойти на берег в Морье так и не довелось. Когда мы стали швартоваться рядом с "Орлом", на пирс прибежал оператор из диспетчерской и передал приказ отправляться в бухту Гольсмана. Оттуда наши "Никулясы" должны были увести две баржи в Кобону. Конечно, нам так хотелось отметить День Военно-Морского Флота. Мы, хотя и речники, тоже считаем себя за военных моряков. Во всяком случае, опасности у нас одни и те же.

Мне вспомнился рейс из прошлогодней навигации, когда "Никулясы" шли в караване из Новой Ладоги в Осиновец. Это было также в июле, накануне Дня Военно-Морского Флота. Каждый буксирный пароход тянул по две баржи. Охраняла караван одна канонерская лодка. Погода стояла тихая, солнечная - самая летная для врага. "Юнкерсы" и "мессершмитты" подловили нас милях в десяти от Осиновца. Как раз в том месте, где их не доставали наши береговые батареи. А вооружение на пароходах было тогда еще слабоватое. Бомбили караван так, что вода вокруг кипела от взрывов. Вражеские самолеты пикировали один за другим, несмотря на огонь, который вели по ним со всех судов.

В самом начале налета у нас, на "Никулясах", убило пулеметчика Толю Плахоткина. Вскоре у зенитного орудия остался один командир расчета Жуковский. Я стала помогать ему заряжать - больше было некому. Вдвоем мы отстреливались до тех пор, пока пушка, раскалившись, не вышла из строя. Нас успели все же прикрыть истребители, завязав с "мессершмиттами" воздушный бой. В тот день "Никулясам" крепко досталось. Осколки бомб повредили левую машину, корпус, паропроводы и надстройки. Разворотило камбуз и кастрюли с готовым обедом. Железные двери санитарных помещений сорвало с петель. Бункерные крышки выбросило за борт. Мачта была сломана, буксирный трос перебит.

Но капитан Иван Агафонович Мишенькин проявил твердость и выдержку. Не было в его поведении ни минуты растерянности. Еще во время бомбежки он сумел подобрать перебитый буксирный трос и снова зачалил обе баржи. Мы едва дотянули их до места назначения. К пирсу подошли в клубах белого пара, с убитыми и ранеными на развороченном борту. Но груз для Ленинграда мы доставили. Я вспоминала об этом во время нашего рейса в Кобону. Мы пришли туда с баржами уже вечером.

Капитан стал выбирать буксир, а меня попросил посмотреть сигнальный буй при подходе к Кобонскому каналу. Начало смеркаться, и я никак не могла увидеть этот буй. Иван Агафонович Мишенькин заметил его уже за кормой. Мне он ничего не сказал, только с упреком покачал головой. Я не знала, куда спрятаться от стыда. Зачем капитану слепой помощник? А у меня и вправду, что-то плохо стало с глазами. Особенно в темноте! Как только кончились белые ночи, перестала различать даже, где вода, а где берег. Каждый раз боюсь загубить пароход, когда остаюсь в капитанской рубке одна.

Я, конечно, не призналась в этом И. А. Мишенькину, но долго так продолжаться не может. Неужели моя слепота не пройдет? Я чувствую себя виноватой, а сделать ничего не могу. Сегодня у всех моряков праздник, у меня же тяжелый день. В Кобоне весь экипаж сошел на берег. На "Никулясах" осталась одна я. - Зазналась! - кто-то уже бросил по моему адресу. О, если бы он знал, что творится у меня в душе! Никогда раньше я не жаловалась на свое здоровье. Многие завидовали, что пережитое за войну на мне не сказывается - ни бомбежки, ни штормовые вахты, ни голодный паек. Я только смеялась, когда мне об этом говорили: "Да разве что со мной будет?.." Теперь, когда на палубе никого нет, можно спокойно поразмыслить.

Нельзя допустить, чтобы обо мне сказали: "Что вы хотите? Ведь она же девчонка! Какой из нее моряк?.." Мне бы хоть маленькую поддержку со стороны! А где ее взять? Сказать про свою беду капитану? Да, он, конечно, очень хороший человек! Но я почему-то не могу поговорить с ним открыто. Возможно, потому, что он вообще малоразговорчив. Если спросит что - так только по делу. Ивана Агафоновича я очень уважаю, хотя он старше меня всего на два года. Каждое слово, сказанное им по моему адресу, здорово действует. Если он недоволен мною, я не нахожу себе места. И наоборот: если что одобрит, сразу становится как-то легче. Но с плохим зрением капитан не оставит меня на борту.

Вечер после шторма выдался теплый и звездный. Наш буксир встал у пирса рядом с тральщиками и малыми охотниками. На одном из них лихо играла гармошка. Ее веселый наигрыш, затемненные домики на берегу, притихшая волна у борта, яркая россыпь звезд над головой - все это сливалось как будто в одно целое. Как всё же я привыкла к этой беспокойной жизни! Совсем не думаю о береге. Кажется, что иной жизни для меня нет. Но нет! Просто не хочу выпускать тревогу из закоулков своей души! Прежде всего тревожно за родных. Как там они в Антропшине? Да живы ли вообще? Вот уже два года нет от них никаких вестей.

Нашу деревню захватили фашисты. Она всего в 30 километрах от Ленинграда, недалеко от Павловска. У нас очень дружная семья. Жизнь до войны была почти беззаботная... В детстве старшая сестра жаловалась маме: "Скажи Тоньке, чтобы она не ныряла по-сумасшедшему!" А мне всегда хотелось нырнуть, как никто не нырял. Дружила я больше с мальчишками. Зимой на лыжах и санках каталась только там, где могли съехать одни ребята. В школе я мечтала стать летчицей или моряком. Выбор сделала в пользу моря. Почему? Возможно, потому, что много приходилось заниматься физическим трудом. Я любила работать в саду, огороде. Но, пожалуй, главное, что привлекло меня в профессии моряка, - так это постоянная изготовка к любым испытаниям, к борьбе с могучей стихией.

В тихую погоду плавать неинтересно! В шторм же, когда стоишь у штурвала, чувствуешь свою силу. Как бы ни билась о борт волна, судно все равно идет по намеченному тобой курсу. С тех пор как в 1938 году я поступила в Ленинградский техникум речного транспорта, мне приходилось бывать в разных переделках во время практики на Средней Волге и в Финском заливе. Но Ладога не идет ни в какое сравнение. Я попала сюда на практику после третьего курса, незадолго перед началом войны. Первым моим наставником здесь был Иван Агафонович Мишенькин.

Он работал тогда капитаном буксирного парохода "Москва". Я была у него рулевым-практикантом. До конца мая наше судно ходило взад-вперед по реке Свирь, так как на Ладоге был еще лед. 30 мая 1941 года я в первый раз вышла в озеро. Оно показалось мне тихим и ласковым. Ветра не было, солнце почти не заходило. В сумерках оно оставляло на чистой голубой глади золотистую дорожку. Жалко было вспенивать ее винтами. Но первый же шторм разбил эту обманчивую красоту. Внезапно с севера налетел ветер, поднял крутую волну. Она с ревом обрушилась на наш буксир и крепко его потрепала, прежде чем мы добрались до берега. Когда началась война, "Москву" вооружили и отправили в Кронштадт. А меня вместе со всей командой и капитаном временно списали на берег.

В те дни можно было при желании уехать домой, в Антропшино. Но мне хотелось доплавать свою учебную практику на Ладоге до конца. Практика же оказалась совсем иной... Свое первое боевое крещение я получила 10 августа 1941 года, будучи рулевым старого буксира "Войма". В тот день мы повели из Шлиссельбурга небольшую баржонку с боеприпасами для сторожевого корабля "Пурга". Встреча с ним произошла в районе острова Валаам. Здесь тогда находилась почти вся Ладожская военная флотилия и многие озерные пароходы. Они эвакуировали наши войска, отступившие к Ладоге на Карельском перешейке.

Пехоте пришлось укрываться от вражеского артиллерийского огня на прибрежных островах. Их возле Валаама целый архипелаг. Пока стояли белые ночи, подойти к этим островам было невозможно. Фашисты не только обстреливали их, но и сильно бомбили с воздуха. Лишь с наступлением темных ночей и штормов появилась надежда на спасение наших солдат. Перед экипажем "Воймы" была поставлена задача подвести две баржи к острову Путсари. Здесь, на скалистом берегу в бухте Кильполансари, саперы за несколько ночей построили причал. Эту бухту моряки не зря назвали бухтой Смерти. Стоило только "Войме" зайти туда, как тут же начался сумасшедший артиллерийский обстрел.

Снаряды, казалось, рвались со всех сторон. Раскаленные осколки градом обсыпали палубу. За штурвалом я опасалась распрямиться во весь рост. А на берегу наша пехота не могла выйти из укрытий, когда баржи встали у причала. Ждать погрузки пришлось несколько часов. Сторожевой корабль "Пурга", отстреливаясь из всех своих орудий, поставил дымовую завесу. Он израсходовал в бухте Кильполансари почти весь боеприпас, который мы ему привезли. Благодаря поддержке "Пурги" вражеский огонь стал все же менее прицельным, и на баржи удалось наконец посадить людей вместе с пушками, спасенными во время отступления.

Но при выходе из бухты Смерти нас подстерегала новая беда. Пока мы стояли у берега, на Ладоге разразился шторм. Ветхие, перегруженные баржи с трудом удерживали удары тяжелых волн. Одну из барж в конце концов разломало. Ее стало заливать водой с носовой части. Пришлось подводить другую, менее загруженную баржу и делать перешвартовку в открытом озере. Сторожевик "Пурга" помогал и здесь. Он все время выпускал масло, чтобы смягчить удары волны о борт. Я выстояла свою вахту у штурвала, несмотря на высокую температуру. Впрочем, другой рулевой все равно не мог бы меня заменить. Он был тяжело ранен и лежал в каюте.

"Войма" получила пробоину во время шторма в середине сентября 1941 года. Нас выбросило на камни в бухте Гольсмана. Хрупкий корпус буксира проломился сразу в нескольких местах как скорлупа. В трюм тут же хлынула вода. К счастью, мы находились недалеко от берега. За бортом было неглубоко, и наш пароход затонул только до капитанского мостика. Мы опасались перевернуться. Тогда нас могло разбить о камни. Их острые края выступали из воды в ложбинах грохочущих волн. На помощь к нам подошел военный тральщик. Он вовремя снял нашу команду. Вскоре "Войму" крепко качнуло, и от нее на поверхности осталась одна труба.

Буксир потом подняли со дна, но меня уже перевели на "Никулясы". Здесь я снова встретилась с капитаном И. А. Мишенькиным. Незаметно для себя я заснула. Проснулась под утро от тревожного сна. Он повторял почти точь-в-точь недавно пережитое. Снова вспомнился вечер 4 ноября 1941 года на рейде Осиновца. Стояла тихая погода после затяжных штормов, которые обычно предшествуют ледоставу. В разводьях облаков ярко светила луна. С борта "Никуляс" я наблюдала, как на сторожевик "Конструктор" садились с пирса пассажиры. Это были в основном эвакуируемые женщины и дети. Не всем нашлось место на корабле. Там всё было забито до отказа - даже проходы между каютами и верхняя палуба. Часть людей все же осталась на берегу.

Перегруженный "Конструктор" тяжело отвалил от пирса и стал медленно уходить в озеро с погашенными огнями. При свете луны был хорошо виден на воде вспененный след. Он-то и навел вражеские самолеты на корабль. Не успели оставшиеся на берегу пассажиры еще уйти с пирса, как за их спиной раздался сильный взрыв. В суматохе трудно было разобрать, что произошло. "Конструктор" заволокло дымом. На "Никулясах" тут же объявили тревогу, и мы полным ходом пошли на помощь к терпящему бедствие кораблю.

Вблизи перед нами открылась жуткая картина. "Конструктор" словно сделал стойку на своем носу. Корма поднялась так, что оголились винты. Отовсюду слышались крики. Но с палубы продолжали вести пулеметный огонь по самолетам врага. Смертельно раненный корабль не сдавался. Авиабомба попала в носовую часть и оторвала ее, словно обрубила топором. Спаслись только те, кто оказался на корме. Она еще держалась на плаву. Мы отбуксировали ее совместно со спасательным кораблем "Сталинец" в бухту Морье. Проснувшись, я еще слышала крики раненых на корме "Конструктора" вперемешку с пулеметными очередями... Точно так же теперь кричала и огрызалась на болезнь моя душа. Сторожевик потом отремонтировали - приварили ему заново носовую часть. Но кто мне восстановит зрение?...

Утром мы получили приказ подойти к пирсу в Кареджах. Капитан лег спать, попросив меня встать на вахту. Переход был небольшой, я не стала говорить, что беспокоюсь за свои глаза. Но неожиданно поднялся ветер и погнал с озера пену. Мы попали в толчею волн, прокладывать курс стало тяжело. В Кареджах нужно было встать с подветренной стороны и наблюдать за баржей, стоявшей на рейде. Ее могло выкинуть на берег. Когда мы подошли к угольному пирсу, матрос не успел выскочить, чтобы зашвартовать буксир. Нас понесло ветром на лоток, выступавший с пирса.

Раздался треск. Лопнули стеньга и антенна. Капитан, выйдя, только сказал: "Что ты делаешь?" И стал выправлять положение. Я ушла пристыженной к радистке Ане Жуковой в кубрик. В этот момент мне показалось, что нет никого на свете несчастнее меня. Разве не говорили мне, что водить суда не женское дело! Но если разобраться поспокойнее, то за прошлую навигацию первый помощник капитана ломал мачту раза четыре. А он плавал уже больше десяти лет. Без шишек не научишься! Но все равно нечем мне оправдаться перед экипажем. Слепого помощника капитана держать на судне опасно. Мачту все же исправила вместе с Аней. Натянули вдвоем антенну. Потом на помощь пришел краснофлотец Сашка. Он учился до войны в Ленинградской консерватории на дирижера. Мачту "настроил", словно скрипку.

Вечером нас отправили в Новую Ладогу. Перед уходом в рейс долго разделывали буксир. Он намотался на винт. Надо было лезть в воду, а никто из ребят не хотел. Рассердилась на них: "А еще мальчишки! Хуже баб!" Надела купальник, почти полтора часа пробыла в воде. Буксир все-таки разделала. От этого поднялось настроение. Капитан снова оставил меня в рубке одну. Видно, хотел, чтобы я почувствовала уверенность после неудачи в Кареджах. Как я добивалась самостоятельности раньше! А теперь боюсь - зрение может подвести!

Когда стала менять курс у острова Сухо, услыша-
ла гул мотора. Смотрю: слева по борту самолет! Высота метров 150. Думала, что наш, предупредила вахтенного. "Никулясы" сопровождал катер МО-206. Тревоги на нем не было. Самолет долетел до катера и дал очередь из пулемета. А потом, развернувшись, полетел в сторону. Вот тебе и раз! Прохлопали наши военные морячки! Самолет чуть на трубу им не сел, а они и в ус не дуют! Вот где беспечность! Успокоились, что в последние дни не было бомбежек. Позабыли, что еще война! Вспомнился мне бой возле острова Сухо 22 октября 1942 года. Вот когда отличились военные моряки. Они не дали врагу захватить остров и уничтожили несколько десантных барж и катеров. Два подбитых судна в качестве трофеев были доставлены в Новую Ладогу. После ремонта они вошли в состав Ладожской военной флотилии.

Бой за остров Сухо навсегда отбил у фашистов охоту покушаться на наши корабли и караваны с грузами для Ленинграда. Ладожский флот остался хозяином на "Дороге жизни", но терять бдительность было нельзя. При подходе к Новой Ладоге меня сменил И. А. Мишенькин. Я с трудом выстояла свою вахту. Кроме глаз, стал еще беспокоить зуб. Он так воспалился, что я не смогла ничего есть. Отпросившись на берег, я решила тайком от капитана сбегать к врачу. Но одна в зубной кабинет не пошла. Заглянула к своей подруге Лиде, которая работала медсестрой в военном госпитале, и уговорила ее проводить туда меня. Врач выдергивал зуб дважды. Боль была такая, будто у меня вырывали всю десну. Я боялась, что закричу. Но все же выдержала, лишь в самом конце из глаз невольно выкатились слезы.

Вернувшись с Лидой на "Никулясы", я прилегла на койку и неожиданно для себя заснула. Когда проснулась, случайно подслушала разговор наших девчат. Они все собрались в моей каюте и тихо говорили обо мне. Девочки! Милые! Никогда я не думала, что вы можете так обо мне отзываться! Лида рассказала, как я терпела адскую боль у зубного врача. Аня назвала меня отчаянной. Но Лида ее поправила словом "бесстрашная". Она сказала, что я делаю много хорошего, но у меня получается все это как-то незаметно. Как я была им благодарна! Испорченный зуб вытащили, но зубная боль не утихла. И в глазах вечером было по-прежнему темно. И все же утром я выстояла еще одну вахту на пути из Новой Ладоги в бухту Морье. У штурвала продувало насквозь. Шли тихо - мало пару. Кочегарам нелегко поддерживать огонь в топке. Жаль ребят. Как они все похудели! Работа у них тяжелая, а питание плохое. Но все переносят трудности молча. Вот и мне стыдно жаловаться на свое здоровье. Каждый сейчас преодолевает в себе слабость. На то и война!

Ближе к берегу управлять "Никулясами" стал сам капитан. С каким состраданием он посмотрел на меня, заступая на свое дежурство! Нет, больше скрывать свою болезнь я не могу. Боюсь подвести экипаж. В Морье надо снова сходить к врачу. Когда мы встали у пирса, я отпросилась у И. А. Мишенькина в больницу. Он не стал возражать, отпустил меня вместе с матросом Аней Герасимовой. По дороге в Осиновец, где была больница, мы с Аней собирали малину. Как хорошо было бегать вдвоем по кустам! Обе чувствовали себя счастливыми, как маленькие дети. А в Осиновце врач сказала, что у меня цинга. В старину цингой болели моряки, долго не сходившие на берег. Она унесла в могилу Витуса Беринга, Георгия Седова и других знаменитых капитанов. Надо срочно улучшить питание, есть больше масла, молока, яиц. Тогда организм окрепнет и зрение улучшится. Какая глупость! А где их взять - масло, молоко, яйца? Врач пообещала взамен рыбьего жиру.

       Из книги: Чечин О.И. Ради тебя, Ленинград! Из летописи "Дороги жизни". М., Молодая гвардия, 1977